«Разговор о современном искусстве — несерьезный разговор», — озадачил меня один из представителей этого самого современного искусства. Несколько лет назад об Иване Ключникове писали много и гламурный глянец, и ежедневные газеты. 15 выставок за год — в Самаре, Тольятти, Москве. Его полотна выставлялись в Музее модерна, в музее имени Алабина, галерее «Виктория». А потом — тишина. Как живет художник сегодня и о чем мечтает?
— Иван, как в твоей жизни появилась живопись? С детства рисовал?
— Рисовал всегда. Мы жили с родителями в коммуналке, на пересечении Рабочей и Галактионовской,
в доме, которого сейчас уже нет. В детском саду был новогодний конкурс на лучшую снежинку. Помню, что я нарисовал что-то очень тонкое, прозрачное, акварельное. Мою снежинку всем показывали. Я вообще был тихий очень, все время сидел с карандашами и никому не мешал. Интроверт. Родители что-то почувствовали и отдали меня в Вальдорфскую школу, которая ориентирована на развитие в детях творческого начала. Я третий ребенок в семье, старшие дети посещали обычную школу, а со мной, наверное, мама и папа, обычные советские инженеры, решили поэкспериментировать.
— Удался эксперимент?
— У родителей надо спросить. Ровно и предсказуемо точно не было — и радости, и неприятности доставлял в равных пропорциях. В 10 лет меня отвели в художественную школу №1 имени Зингера. На уроке живописи и рисунка я чувствовал себя на своем месте, нравилось, когда что-то получается порой лучше,
чем у остальных. При этом пропускал занятия и вообще учился так себе. В то время меня больше
интересовал настольный теннис. Потом я учился в другой школе, в особняке Клодта. Тогда и решил,
что буду продолжать художественное образование. Окончив школу, поехал поступать в Санкт-Петербургскую государственную художественно-промышленную академию имени Штиглица, в просторечье «Муху». Не поступил, но остался вольнослушателем. Там я начал по-настоящему учиться рисовать — гипсы, штриховка. Много узнал, еще больше увидел. Художником себя не ощущал. Понимал,
что иду к этому и, может быть, когда-нибудь… В общем, все туманно было. В таком настроении я вернулся в Самару, поступил в педагогический институт. И все по новой: рисовал я неплохо, а с
дисциплиной было грустно. Долго меня терпеть не стали. Я вновь стал «вольным художником».
— Переживал?
— Мне было 20 лет, какие переживания? Вовсю тусовался, начал дружить с интересными людьми,
поэтами, художниками. Первая выставка — вместе с Анфисой Доброходовой — состоялась с подачи
Ильи Саморукова в Музее модерна. Вот тогда и пришло осознаниечто я художник. Стал мыслить совсем по-другому и даже написал манифест, думал, мне действительно есть что сказать. Тот же Саморуков впоследствии назвал то прекрасное время второй волной самарского совриска. Мы занимались музыкой, творчеством, устраивали квартирники, которые потом плавно и незаметно перетекали на сцены каких-то баров, театров. Это была не жизнь, а кино какое-то.Тогда же я рисовал эскизы костюмов к спектаклю «Три сестры» Артема Филипповского — они потом ожили на подмостках. Работал в театре кукол «Лукоморье». Все это было похоже на жизнь моего любимого творческого объединения «Синий всадник». Я, кстати,
был в том самом кафе в Мюнхене, где Василий Кандинский, Алексей фон Явленский, Марианна Веревкина обсуждали свои манифесты. Вообще, все самое важное и интересное происходит в каких-то барах, квартирах — так до недавнего времени и было. Но сейчас перемены ощущаются. Люди перебираются в интернет-пространство.
— Время на живопись оставалось?
— Это было лучшее время для меня как художника. За год прошло 15 выставок — в Музее модерна, галерее «Виктория», в Тольятти, в Москве. Была персональная в в музее имени Алабина в проекте «Волга. Ноль», кураторы Константин Зацепин и Неля Коржова. Выставка называлась «Все, чего я не знаю об абстрактном искусстве». Она была, наверное, самым громким моим высказыванием. В 2016 году я побывал в Москве, в арт-резиденции, по приглашению Владимира Логутова. Удалось поработать с петербургским графиком Леонидом Цхэ. Он входит в рейтинг «50 самых заметных молодых художников России», и, конечно, это был незаменимый опыт. Посмотрел на московские квартирники и понял, что они
мало чем отличаются от самарских. Разве что масштаб другой. В общем, во все эти инсталляции и
перформансы я очень быстро наигрался.
— Что не понравилось?
— Я не понравился. Получился некий образ меня в ходе этих тусовок — уже сам рад бы от него отойти, а никак. Приходилось играть какую-то роль, которая, может быть, совсем не моя или в этот момент времени не подходила. Я играл-играл и понял, что это путь в никуда, что просто погибну. Мне советовали делать то, что делают другие модные художники: ехать в Москву, добиваться грантов, использовать интернет, обливаться краской, разбивать голову, прибивать части тела к брусчатке. В какой-то момент наступил предел и жизни, и образу. Я просто все бросил и уехал.
— Куда?
— Сейчас живу в некоем сообществе, где творю и развиваюсь.Рассказывать не хочу, это личное.
Некоторые даже говорят, что я в секте, но это не так. Учусь на заочном отделении института культуры, периодически бываю в Самаре и других городах. Смотрю будто со стороны, как меняется тот образ, который когда-то так тяготил, на все те роли, которые играл, на реки, в которые я даже не вошел, а
просто постоял на берегу.
— Взял паузу, чтобы подумать?
— Это скорее перемотка назад, возвращение к себе, к вещам, которые были заложены в детстве и
которые я хотел развивать. Сейчас мои ощущения от себя и от мира «Разговор о современном искусстве — несерьезный разговор», — озадачил меня один из представителей этого самого современного искусства. Несколько лет назад об Иване Ключникове писали много и гламурный глянец, и ежедневные газеты.
15 выставок за год — в Самаре, Тольятти, Москве. Его полотна выставлялись в Музее модерна, в музее имени Алабина, галерее «Виктория». А потом — тишина. Как живет художник сегодня и о чем мечтает?
Есть разговор намного лучше. Не думаю, что чего-то лишаюсь. Если бы в Нью-Йорке жил и на хайпе стал отшельником, можно говорить о каких-то потерях. А я просто живу, как мне нравится. Сейчас не рисую картины, я иллюстрирую себя, свою жизнь, какие-то вещи, которые исследую. Живопись стала моим
инструментом в познании мира и себя. Это самая главная трансформация.
— Живопись приносит доход?
— Чтобы продавать картины, надо этим заниматься, возможно, даже работать в сфере искусства,
в какой-то галерее. Одно время я очень много рисовал, картины стали продаваться. Но я очень
четко заметил: если работаешь ради денег, ничего не получается. Идеи же приходят из какого-то
другого мира, нематериального. Конечно, картины покупают в основном друзья и знакомые. Иногда даже заказывают. Была смешная история, когда у меня хотели купить определенную картину, а я ее уже подарил своему брату. Он возвращать отказался. Мне пришлось копировать собственную работу, а не получалось. В общем, живу не за счет картин, может быть, только материалы окупаются.
— Не жалко расставаться с картинами?
— Нет. Картины должны жить своей жизнью, с людьми, которым они нравятся.
— А какую повесил бы у себя дома?
— Недавно был в Третьяковке, увидел своими глазами «Троицу» Андрея Рублева. Это живое существо. Я бы хотел просыпаться и на него смотреть. Раньше мне нравились Энди Уорхол и другие представители поп-арта. Но когда я увидел их работы вживую, они меня не впечатлили.
— Какие планы на будущее?
— Мечтаю о творческом сообществе. Уверен, что будущее искусства — в социальном. Еще планирую окончить институт и продолжить учиться. Достаточно давно, когда мы еще не переживали о коронавирусе, я проехал пять стран. В том числе побывал в академии изящных искусств в Милане, очень понравилось. Возможно, когда-нибудь буду одним из студентов там, почему нет?
Автор текста: Ирина Исаева
